ТЕПЛЫЕ КОМНАТЫ И ХОЛОДНЫЕ

​

Мы ходим из теплых комнат в холодные,
а потом из холодных в теплые снова.

Кто-то кричит, внезапно тянется к свету.
Он-то знал всегда, что оползень ухнет.

Сколько загадочных городов под землей
построено тем, что называем сердцем.
Соединенье тел есть скорее средство запомнить, чем средство забыть.

Иногда мы - сухие кристаллики снега,
в водовороте ледяном гонимые ветром
над необозримыми глянцевыми льдами. И нет нам пощады.

Долгий теплый летний день под раскидистою кроной
манит ланей королевских в тихий лес зеленый.

И мягкий ветерок сквозит в пейзаже.

И жалобам я подвожу черту.

​

​

 

ОБ ОТНОШЕНИИ К МУЗЫКЕ

​

Я осознаю себя абсолютно замнкнутым шаром.

В замкнутом шаре нечто заключено.

Сильное магнитное поле организует железные опилки в узор.

Проникая сквозь плотные стенки.

Так я использую музыку —
хоть ни я, ни музыка знать не смеем,
с чем, собственно, имеем дело.

​

​

ЖУЖЖАНИЕ ЗЕМЛИ

​

Там стылый воздух, стылые озера,
озера светлые, большие и тихие, как ртуть.

Собаки спящие все чаще дышат.
Басовый подголосок глух, как вой.

Он прячется в органных трубах -- тех, огромных,
в шестнадцать футов высотой, и ждет своей поры.

И вырывается из узких ходов в почве.

С падением воздушного давленья
шум дальних тростников смолкает,
но вглубь растет и движется бесшумно меж следов.

Крылатый человек, живущий в самой чаще,
упал крылами вниз, уснул под ливнем.

Нет, это не конец и не начало.
Да, это материк, обширный край

в средине карты, в глубине времен.
Лес лет обстал нас и защитой служит.

И жаворонков лет, как облачков причуда,
но вдруг на землю — камнем и исчезнут.

И чересчур тепло, чтоб замерзать, и чересчур
мне зябко, чтобы жить, — так мир давно устроен.

Зима навыворот, обратный ход годов, обратный год.
Там стылый воздух, стылые озера.

В низинах, от земли едва ль на палец,
темпиратура выше, чем вверху. На два градуса

теплее и какой-то бурый звук глухой.
Естествознанье все о теплоте трактует —

и меркнущее облако зажглось.

​

​

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

​

Грозовое небо после дождя — как рентгеновский снимок,
свет и тени густые мелькают.
Лес пуст, ни одной птицы не видно.
Твой собственный глаз — как первая капля из тучи,
он — зеркало мира: свет и призраки теней.
Ты ясно видинь теперь, кто ты есть:
затерявшийся чужестранец меж тучами и душой,
обнаженная оболочка хрупкого символа,
вмещающая глубины вселенной в сумрак, пугающий глаз.

​

​

ПЕСНЯ ЛЮБВИ

​

Быстрый по струнам удар —
и музыка звучит, слушай музыку!
Звуки торжественного марша и сарабанды
спадают, как ломкое эхо...
Они проходили мимо, они были здесь.

Оставленный город тих и торжествен.
Он врастает в меня колдовскими шпилями башен,
идет из пустоты по ночам,
ясно возникает из матовой белизны
четким изображением в проявителе,
отзывается знакомой аркой.
Но воспоминания исчезают и оставляют меня жить.

Они уходят с дудками и барабанчиками —
и птицы сплетничают в листве,
но ты-то не видишь этого, потому что ты не я,
вот почему сегодня наш праздничный день,
смех наш похож на порыв легкого ветра,
и дитя утешается смехом,
быстрою птицей улыбка летит над водой!

Они уходят, и музыка
из дудок и маленьких барабанчиков сопровождает их.
Ты прикасаешься ко мне — я отзываюсь
улыбкой, внутренней дрожью.
Быстрый удар по струнам — как сжатие сердца.
Музыка звучит, слушай музыку...
Прижмемся друг к другу и рассмеемся с тобой в темноте.

​

​

​

ПОСЛЕ ОДИНОКОЙ ПРОГУЛКИ ПО СТОКГОЛЬМУ

СТРАННЫМ НЕПРИВЕТЛИВЫМ ЛЕТНИМ ВЕЧЕРОМ

​

«Руины и колонны» — молвил Гёте,

в виду имея Рим, давно умерший.

​

Вот в сумерках парадный банк и супермаркет

бросают длинные косые тени, стоят, как монументы

​

событиям, которые на монумент не тянут.

Затишье полное. Почти безмолвье.

​

Вполне естественно, почти разумно

тщеславный этот и нечистый город ненавидеть

​

и притязанье главное его — вселенной быть.

​

На краткий миг мне померещилось другое что-то,

ну, вроде скорбь не скорбь, что некий шанс упущен.

​

Мелькнула жизнь, начавшаяся сусальной сказкой

и кончившаяся сальным анекдотом,

​

провал мелькнул, мелькнул провал...

​

Нет, нет, не Власть меня заботит так и давит.

Нет, нет, где Власть, его в помине нет...

​

И вот опять: руины и колонны.

​

Перевод Алексея Парина

​

​

​

СОНЕТЫ

​

Мне в глотку метил зверь вцепиться, но снова

промахнулся! Слепо сапоги

гремят подковами. С собой веду торги,

и под ногами зыблется основа,

​

когда зверь в ожидании улова

промолвит: «Вечером!» — я с робостью слуги

тащусь. И привкус металлической фольги

во рту, когда от нас ждут слова.

​

Двойниками жестокое и нежное живут.

Внезапно это горькое прозренье.

И не поймёшь, кто жертва, кто палач

​

на полотне художника. Ждут

разве слов раскаянья от нас? Смятенье

при виде черного на белом — спрячь!

​

​

* * *

​

Приходит это позже. В срок свой.

Зовётся скорбью чувств неясных глина.

Кулак твой — пальцев нежная корзина —

живёт биеньем жилки голубой.

​

Как трудно справиться с самим собой.

В смиренье видеть новых гор вершины —

удел немногих. Вот, до середины

площадь Густава Адольфа пройдя, ты видишь — ни одной

​

души кругом. Такую площадь трудно перейти.

Пуста открытая рука. Эта клетка птичья,

где не жила синица никогда,

​

внушает замешательство. В чем правота

слов, что, в сущности, свободу презирают? Природа чья

в том состоит, чтоб все оковы смести?

​

Перевод Наталии Булгаковой

​

​

​

​

​