ВРЕМЯ ПТИЦ


МАЛЬЧИКИ И ШАР

СТРАЖИ ШАРА

Из орехового древка и тонкой бечевки в детстве получался лук. Теперь я делаю лук из совсем другого материала. Я натягиваю легчайшую тетиву благодарности – слышишь, ты, мое древко? И отдаю ему – чтобы стрелял прямо туда, в голубое, стрелой, которую никто не видит.
Я не знаю другого способа легкости, кроме благодарности. Ее невозможно вызвать специально – она появляется сама, как живое существо. И, как живое, ее можно только беречь и охранять.
Лук держит тонкий-тонкий мальчик. Он выходит из оранжевой глубины внутри меня, когда я вспоминаю что-то – такое что-то, тяжелое, как свинцовые гирьки. Мальчик выходит, разбрасывает их, стреляет, тетива неслышно звенит.
Другой мальчик закрывает мое лицо черным листом бумаги, если чувствует, что пора. Он тоже живой, как благодарность, но появился не внезапно, а постепенно рос. Он был медленным и неуклюжим раньше, а теперь – быстрый и точный. Он, мое искусство отчуждения, в котором я непрерывно совершенствовался.
Историю об отчуждении было бы проще показать, чем рассказать. Например, человек сидит, его лицо закрыто черным листом, а вокруг – песок, река, ветер, сильный ветер, много песка. Глаза, рот, нос защищены.
На внутренней поверхности черного листа показывают что-то совсем другое. Там что-то о внутренних лисах, их оранжевых хвостах, жестком мехе, о том, как они быстро-быстро убегают куда-то за поле, так, что и не успеваешь их заметить толком, о том, как они возвращаются потом, в другом образе, берут вас за руку и ведут – туда, где горит оранжевый свет.
Со временем тонких мальчиков внутри становится все больше.
О том, как они там живут, тоже проще показать.
Вот – большой шар, это он, человек, там, внутри. Мальчики стоят на этом шаре – по всей поверхности – так, что если смотреть издалека, картинка напоминает языческое солнце: человек в центре с мальчиками-лучами.
Каждый из них использует свой инструмент ровно тогда, когда нужно: лук, бумагу, что-то еще.
Преданные стражи шара.

ПОЯВЛЕНИЕ МАЛЬЧИКОВ

Возможно, они появились раньше, но отчетливо помнится, что мальчик отчуждения впервые закрыл меня черным листом в первый год трудового стажа.
Это произошло в Г-образном помещении, полном вшей, немытых больных, когда я сидел в кабинете, смежном с кабинетом заведующей. Она болела раком, носила парик и учила других переоценивать вещи. Она говорила: «Вот если бы вы гнили изнутри, как я».
Больных раздевали до пояса, их голые тела опрыскивали дихлофосом. Из носа и глаз сотрудников после этого струями текла разная жидкость, а платяные вши никуда не исчезали несмотря ни на что.
Я сидел в кабинете перед треугольными черными часами, пачкой историй болезней и смотрел, как на внутренней стороне бумаге лисы быстро-быстро перебегали поле.

СМЕРТЬ МАЛЬЧИКОВ

Однажды все они вдруг умерли. В один день. Когда это произошло, я смотрел в глаза другого из самой глубины своего шара. Эта глубина так глубоко, что цвета там уже (или еще) нет. Чем дольше я смотрел, тем ярче светился мой шар.
Мальчики суетливо бегали по его поверхности и пищали, что слепнут. Я слышал их, но не обращал внимания, я смотрел.
Они отрывались от поверхности, как акробаты, закрыв глаза ладошками, и улетали в невидимость.
Шар, подвешенный в воздухе, вращался и сиял.
Окружающее подступало к стенам моего шара, который ничего не боялся. Каждое колебание воздуха отзывалось в нем ответом.
Я был открыт.
Целый, но мягкий, как губка, я предал моих мальчиков, их тоненькие голоса, ради одного – единственного – несовершенного – но собственного голоса.

ЧУВСТВО ВИНЫ ЗА МАЛЬЧИКОВ

Наверное, я не должен был плодить внутренних мальчиков, а должен был что-то сделать. Например, с "мочевой" палатой.
«Мочевой» в том отделении называли палату, в которой лежали шесть человек, практически не встававших с постели. Два идиота, у одного постоянно были приспущены штаны и член болтался, несколько совсем уже дефектных шизофреников. Туда же в качестве наказания периодически переводили жалобщика – шизофреника, любившего писать графоманские стихи и жалобы главному врачу, премьер-министру и президенту. В этой палате стоял невыносимый запах. Она называлась «мочевой», поскольку все пребывавшие там тяжело больные постоянно мочились под себя. Оказаться там, имея хотя бы долю здравого рассудка, означало оказаться в аду.
Отделение это уже несколько лет как закрыто.
Там умер мой первый больной – слабоумный дедушка, в прошлом летчик.
Там невозможно было носить свитера, потому что одежда пропитывалась необъяснимым запахом.
Там я впервые столкнулся с подлинным лицемерием.
Там обломались мои надежды и юношеская экзальтация.
Там я после нескольких глупых попыток что-то изменить ушел глубоко в песок.
Тогда мои мальчики умирали и воскресали дважды в день. Я выходил с работы и приходил к той, с кем мой шар вращался и сиял. Утром я уходил, и снова становился внутри языческим солнцем с мальчиками-лучами.
Меня засыпало песком – этот песок был ожиданием и терпением.
Я не собирался никуда уходить, я ждал.
До тех пор, пока зимой мне не позвонили и не предложили перейти работать в другое место.
И я сорвался оттуда – с осознанием – что есть некие вещи, которые невозможно изменить в одиночку. Только синхронный поступок мог бы сдвинуть что-то – но способности и воли к такому поступку нет.

САМЫЙ ГЛАВНЫЙ МАЛЬЧИК

Самый главный мальчик - с крыльями и шатен. Он машет ими, и мы поднимаемся чуть-чуть над землей – и так едем в трамвае, едем в метро, попадаем домой. Он удерживает меня на расстоянии два сантиметра над – а больше и не нужно.
Даже на такой высоте можно развить гораздо большую скорость, чем если просто идти. Воздух там становится чуть-чуть другим, едва свежее.
Мальчик машет крыльями, и мы летим до перекрестка.
За поворотом нас встречает лис – берет за руку и ведет туда, где горит оранжевый свет.

​

​

​

МИШЕНЬ И СОЛНЦЕ


Возрастание концентрации солнца происходит вне зависимости от времени года. Собственно, неважно, что там: то ли июль, когда наступление лучей происходит действительно, то ли ноябрь, когда известно что.
Солнцу в отношении отдельного человека вдруг кажется, что оно должно присутствовать в его пространстве круглосуточно. И непременно в зените.
Нет никаких средств, чтобы скрыться. Выбор невелик: то ли согласиться с круглосуточным светом, то ли нет.
В случае согласия – почти гарантирована гармония, в обратном случае – только диссонанс, и ничего больше. Изменить ситуацию до поры нельзя.
Солнце все равно будет светить: так нужно.

*

Это не то солнце, которое все сжигает. Оно - высвечивает. Вот, очень подходящее определение: ясный день.
Вообще хорошая штука – эти затертые речевые обороты. Ясный день, ясный день, ясный день, ясный день. Если повторить такой оборот-штамп много раз, вначале исчезает смысл, потом исчезают стойкие ассоциации, связанные с ним, и при должном внимании подобная речевая конструкция вдруг может приоткрыть себя, свой изначальный смысл. Они же не зря, действительно, вот так прижились. Не приживается же, например, оборот «проточный день», потому что ничего толком он не выражает. А ясный день – выражает, еще и как.
Ясность дня, дневную ясность, день и ясность, ясность днем.
Это солнце – вот такое.

*

Слова сами по себе многое объясняют, главное слышать. Слышать – главное.

*

И, значит, ясность.
Ярко освещенный асфальт, деревья отбрасывают перпендикулярные и точно соответствующие своим контурам тени, дома стоят прямые, светлые и квадратные, люди идут совсем телесные, и все – видно, и все – понятно.
Окружающее лишается той тайны, которая за предметами и которую можно почувствовать, как, например, внезапно наступающую воду. Даже не воду в собственном смысле: угрозу воды. Там – шум какой-то, едва слышимый, и это наверняка – вода, и то ли она хлынет сейчас, то ли нет, то ли ее течение как-то влияет на все эти деревья-дома-асфальты, то ли нет. И еще она сама в себе несет какое-то нечто: мало того, что в толще у нее некая неизвестная жизнь: там еще и дно должно быть. (Если вода, то непременно где-то дно). А что там, на дне?
Ничего этого нет, когда ясность.
Ясность повсеместная - куда ни посмотришь, все освещено, и стоит прямо. Внутри – то же.
Солнце поселяется внутри всех предметов и всего живого – и наделяет их таким внутренним нахальством, уверенностью и силой.
Быстрый, наглый расцвет.

*

Такой климат идеален для мелочей. Мелочи в солнечной ясности расцветают. Человек разветвляется. Появляются глупые мелкие привычки, такие же мелкие радости. Планы – и крупные, и мелкие. Социальная функция разрастается.
Самосовершенствование в мелочах.
Заработать денег, купить музыкальный центр, отправиться на дачу, пожарить шашлык, полежать на полянке (много раз), облиться водой. Прочитать эту книжку, и еще эту, и вот эту. Все книги – неслучайные.
Сидеть на работе на солнечной стороне, смотреть, как лучи падают сквозь решетку на стол. Пачка документов, каждая история болезни – в отдельной зеленой папке. Уделять этому внимание, помнить, что зеленый цвет – любимый, радоваться, что на новом месте работы все так совпало: зеленый цвет – зеленые папки. Рассказывать анекдоты соседу по кабинету, радоваться появлению на рабочем столе старого, совсем старого – почти нерабочего – компьютера, который можно использовать только в роли печатной машинки.
Радоваться поступлению больного – и его выписке, принимать их после выписки, следить за состоянием, переживать, если что-то не так, радоваться, если все так.
Радоваться и расцветать в мелочах – ключевое.
А под этим – твердая солнечная основа, казалось бы, неколебимая, уверенность, твердое, светлое пространство.

*

Подобная ясность очень обманчива, поскольку вода – есть. Есть и смена сезонов – не тех, которые на солнце не влияют, а тех, которые влияют.
И пока отдельное существование расцветает в подробностях на солнце, процесс, результатом которого является убавление солнечной силы – идет.
Но пока воздух мерцает, ясный, и все так понятно, что, кажется, единственное, чем можно заниматься в таких условиях – это ростом вверх и вширь.
И ты растешь. Там у тебя внутри эти, мальчики, включаются как нужно и когда нужно, тут, снаружи, внешний облик приобретает массу деталей. Он, просто силуэт изначально, все больше дифференцируется, и ты, наконец, становишься похож на индейца в боевой расцветке.
Точного выстрела ежеминутно требует окружающее – и ты отвечаешь на это требование, и стреляешь совершенно точно, потому что ничего не мешает тебе тщательно прицелиться, стрелы наточены, и руки не дрожат.

*

Человек цветной, уверенный, сильный крепко стоит на собственной основе. Вокруг – чистый воздух, ясные предметы, их точные движения. Понятность и охваченность всего взглядом.
Человек, распустившийся и проросший вовне массой собственных деталей. Жизнь, насыщенная подробностями. Детали – сочные и звонкие, беззаботные, как дети, уверенные в невозможности собственного исчезновения.
Человек сам как ребенок, ярко раскрашенный, стоит в движущемся круге из цветов.
Готовится стрелять.
Целится.
Попадает точно в центр мишени.

*
За мишенью – вода.
В центре мишени – солнце.





ЖЕЛЕЗО, КАМНИ, СТОЯЧАЯ ВОДА


ЖЕЛЕЗО

В какое-то вдруг все застывает и становится железным. Момент, когда это происходит, фиксируется мимолетным настроением, сигнализирующим: что-то не так. Тогда, например, ходишь по квартире туда-сюда: включаешь и выключаешь чайник, проверяешь почту, еще раз проверяешь почту, выходишь на балкон, куришь, пытаешься увлечься каждым из этих отдельных действий, спаять из них что-то одно – неразделимое, какой-нибудь такой дом действий, в котором – тепло и хочется находиться. Но не получается, ощущение не отпускает: некое неопределенное не так. И совсем непонятно, что.
Надо бы не отворачиваться от настроения, а смотреть на него прямо, открыто в нем стоять. Но чаще побеждает слабость и желание бежать с закрытыми глазами.
Резкая и отчаянная направленность вовне – увлеченность любым, каким угодно процессом - не то чтобы полностью спасает от настроения: паллиатив. Оно, это «не так», уходит куда-то вглубь, перестает быть замечаемым, но существует и как-то что-то определяет, исподволь влияет.
И вот – предметы: те самые мелочи, которые раньше росли и расцветали, вдруг становятся железными. Неподвижными.
Среди предметов – человек. Мечется, пытается выпрыгнуть, старается спровоцировать какое-нибудь движение. Стучит по одному предмету, по другому, хочет ответить им чем-нибудь – но – ничего, кроме железного эха – такое, знаете, специфическое «дзынь».
Человек разворачивается и начинает смотреть вовне: там, не знаю, рабочие перспективы, но и они какие-то железные, там, например, поле для социальной реализации – оно увлекает, и человек прыгает туда, но как-то неуклюже, потому что у него на ногах – по аппарату Елизарова.

КИСЛОРОД

Туда, где раньше было солнце – откуда-то, совсем незаметно и сразу, проникает стоячая вода. И все вроде бы то же – те же детали, те же мелочи, тот же чайник, но – сквозь воду, в воде, а вода – невидимая, и ничего не понятно.
Отсутствие движения в среде ощущается физически – и вызывает компенсаторное стремление к движению собственному, и человек начинает бегать по кругу.
Бежать – все тяжелее со временем: для бега нужен кислород. В стоячей воде – неизбежен дефицит кислорода.
Тут бы остановиться и осмотреться, но нет: хочется создать хотя бы видимость движения, и человек бежит. Происходящее – это бег среди неподвижных твердых предметов, ничем не насыщенный, кроме себя самого. В отличие от солнечного расцвета – в то время, когда расцветают мелочи, требующие синхронного движения с собой, в стоячей воде все движение исходит от самого человека, не являясь ничему ответом.
Оно бессмысленно, и непременно закончится остановкой.
Как жук, упавший в воду: вначале хаотично шевелит лапками, а потом замирает в стоячей воде.

КАМНИ

В такое время в воду падают огромные камни. Эти камни – последствия того, что было заложено в период расцвета. Они – материальное воплощение слова «итог» – падающее сверху, как внезапная кувалда. Вокруг камней происходят ритуальные танцы радости.
Ничего другого они не приносят.

ВЕЩИ

Железные вещи манифестируют. Бег между ними постепенно становится ходьбой, потом – ходьбой с закрытыми глазами. Запоминается и фиксируется расстояние от одной железной вещи – до другой. Возможно усовершенствование: поставить еще одну вещь, чтобы той, первой вещи и той, другой, она соответствовала. Заполнить некую пустоту, завершить незавершенность (только это: ничего нового не начинается). Обозначить стойкий ритм дня – от подъема до засыпания. Читать недопрочитанные книги. Или, если книги совсем новые – то не те, которые вызывают острое изменение, а те, которые еще больше упорядочивают и так присутствующую уже упорядоченность.
С течением времени вещи приказывают любить их: то, как они стоят, какие у них грани, их цвет. Вещи дополняются другими вещами, перекрашиваются, собираются, переставляются. Вещи проникают вовнутрь и делают из человека – тоже вещь.
В поле социальной активности все отлично, поскольку такое замершее положение всего – лучшее для соответстовия избранной социальной маске и совершенствования ее. Бессмысленные рабочие стычки, переплетения в коллективе, денежные вопросы – материальная основа – затягивают в себя и делают человека не просто вещью: социальной вещью.
Отсутствие кислорода становится привычкой.
От привычки появляется зависимость.

ГЛУБОКО

Но там, глубоко, продолжает жить это «не так». Оно напоминает о себе вдруг, когда из-за железной глыбы стабильности, вдруг начинает просвечивать нечто. От этого нечто – отворачиваешься, потому что оно – не входит в привычку, непонятно и чем-то, вероятно, грозит.
Когда лежишь на диване, еще не захваченный страстью – то ли к перемещению среди вещей, то ли к социальным играм, вдруг видишь, что вот, в окно падает луч. И он, луч, кажется мутным. И тогда, касаясь другого, вдруг испуганно замечаешь, что между твоей рукой, и того, другого, кожей, больше ничего не светится.
В этот момент чувствуешь - как это, когда побеждает вещь.
И, как тот жук, замираешь в стоячей воде.




ВНУТРИ КОРОБОЧКИ


КОРОБОЧКА

Коробочка совсем небольшая. В ней легко можно поместиться одному. Она существенно ограничивает движения: руки раскинуть невозможно, вытянуться нельзя. Можно только сидеть почти на корточках, и смотреть в дырочку.
На каждой стенке коробочки – по дырочке. Разворачиваешься неуклюже, и смотришь в каждую по очереди. Утром – в дырочку пробуждения. Днем и вечером – в дырочку работы. Ночью – в дырочку засыпания. И так – изо дня в день.
Поле зрения абсолютно регулируется. Ничего лишнего не допускается.
Мир где-то там, отдельно.
Люди присутствуют формально, отделенные от помещенного в коробочку существа стенкой.
Люди тоже видны в дырочку - поэтому никак не возможно воспринять их целостно, прочувствовать их. Видна только какая-то удобная часть человека.
В то же время люди делают что-то свое, становятся все дальше, а ты – из-за ограниченности собственного зрения – никак не можешь этого заметить.
Однажды, возвращаясь с работы, я чуть не попал под трамвай. Меня одернул заведующий, который шел тогда со мной: «Осторожно». Я успел затормозить, и трамвай со звоном проехал в нескольких сантиметрах от меня.
Все дело было в том, что сквозь мою дырочку в стенке его не было видно.

ОТСУТСТВИЕ

Внутри не было слов, не было естественного движения – было перемещение по заданному изначально пространству, в состоянии полной упакованности. Я работал с 8 утра и до 8 вечера, возвращался домой, ел, засыпал, - так повторялось изо дня в день.
Фоном стояло лето. Соседка по кабинету боялась грозы и пряталась при звуке грома в рабочем туалете без окон.
Я сидел в коробочке и считал ее углы: один, два, три, четыре, один, два, три, четыре.
Я представлял собой полное отсутствие для всего, что не находилось в пределе моего замкнутого угла.

НЕМОТА

Снаружи происходило нечто, и оно было немо.
Его присутствие все-таки можно было заметить, по мелким сбоям ритма, по усилению исчезновения другого из поля зрения – но я не придавал значения подобным мелочам, видел их, не осознавая их смысла.
Я смотрел в дырочку строго по расписанию – и ожидал увидеть привычное. Со временем все чаще я видел изнутри пустоту.

КОЛЬЦО

Я думаю, пустота смыкалась вокруг кольцом. Со временем оно стало таким плотным, что при взгляде наружу было видно только ее. Пустота! – говорил я ей – Видишь ли ты меня? Ее черный повсеместный зрачок я считал себе ответом.

СНОВА НЕМОТА

Немое нечто сомкнулось вокруг не только кольцом будто бы внезапной пустоты. Оно постепенно, очень медленно расставляло вокруг вещи так, чтобы усложнить пребывание в позиции полной закрытости и нейтралитета.
Оно еще не поставило перед выбором: либо ты на этой стороне, либо – на той.
Выбор – который пришлось делать позже – означал полный отказ от чего-то одного во имя другого: он был поворотным.
Какие-то подземные толчки происходили с каждым днем все чаще, но еще не разрушали полностью и позволяли удерживать удобное равновесие. Когда интенсивность и частота их усилилась, я ушел в полуторамесячный отпуск.
Поздняя осень, ранняя зима.

Я СИЖУ В ВАШЕЙ ТЮРЬМЕ

В отпуске мне приснился сон.
Я стою перед стойкой. За ней - милиционер. Он выполняет функции то ли вахтера, то ли гардеробщика. До этого момента кем-то уже было принято решение меня посадить, по этому поводу я во сне периодически плачу. К стойке я подхожу свободно, будто пришла в театр, и останавливаюсь у гардероба. Милиционер-вахтер спрашивает меня:
- Что вы здесь делаете?
- Я сижу в вашей тюрьме, - отвечаю я.
Появляются двое и уводят меня под руки.
Я просыпаюсь в слезах.

ОДИН

Сидя там, внутри, я был совершенно один. Откуда-то появились новые другие слова. На стенах коробочки показывали кино о прошлом. Прошлое раскладывалось по полочкам, упорядочивалось и отпускалось.
В то время совсем ушло детство – в день, когда я поставил точку в его отчуждении, умер мой детский пес.
Слова складывались в формы, близкие к классическим, соответствуя правильности формы куба, внутри которого я находился.

ПРОРАСТАНИЕ

Мир вокруг незаметно для меня менялся. Незаметные мелочи притягивали к себе другие, следующие, до тех пор, пока они не составили собой целую сеть выбивающихся из привычного уклада мелочей.
Повсюду появлялись признаки предстоящего – нового – совсем другого. Несмотря на свою слепоту, я это все-таки заметил и предчувствовал.
Наверное, эти штуки работают, укореняясь: так, будто они ищут слабые места, изъяны в реальности, в них проникают, там скрываются и ждут.
Ждут того момента, когда они заполнят собой все необходимое для успешного синхронного взрыва пространство.
После взрыва все взлетает и перемешиваются, земля дрожит – толчки становятся такими, что спрятаться от них – невозможно.
А эти мелкие штуки, которые тайно, выжидая момента, пребывали в реальности – во всех ее щелях, выемках, - превращаются в заполняющих воздух птиц.





ВРЕМЯ ПТИЦ


ЧТО ТАКОЕ ВРЕМЯ ПТИЦ

Бывает время, сплошь сотканное из птиц. Они пронизывают пространство криками, взмахами крыльев, их мелкие мягкие перышки падают на вас, и оказываются внезапным мартовским снегом. У такого времени своя пронзительная мелодия. Удержаться в нем можно, только научившись быть с ним единым в тональности – как бы ни врезалась она в тело своими бемолями, как бы ни сбивал с ровного шага синкопирующий ритм. Воздух такого времени – весь – сплошь – взмахи крыльев, и всё вокруг – дома, деревья, люди – одни неразделимые птицы, птицы, птицы.
Господи, - говорит человек, внезапно проснувшийся во времени птиц, - где моя твердая земля? Все тело человека наливается, вытягивается в единственном желании – утраченного фундамента, а воздух кругом только бьется, только кричит птичьими трелями.
Все, на чем держался человек – вдруг уползает куда-то, будто стремится к невидимому центру, магниту – стол, стул, шкаф, одежда, суждения, планы – против всех известных физических законов они стягиваются к одной точке. Там, в этой точке, все сливается – и из странного сплава формируется птичий скелет, мышцы, перья, наконец. Птица взмахивает новыми крыльями – и взмывает в воздух, равнодушно и шумно.
Человек остается голым, в танцующем воздухе, лишенный всех привычных оснований, он закрывает голову – потому что очень страшно стоять вот так, совсем голым, внутри птичьей стаи.
Можно либо самому стать птицей, либо пропасть.

ЧЕМУ УЧИТ ВРЕМЯ ПТИЦ

Оно учит терять и не строить планов. Учит разлуке с домом и собственным телом. Учит тому, как уходят те, кого любишь. Учит тому, что так и должно быть.
У этого времени – тембр скрипки, и оно, как Барток – прекрасно своей дисгармонией. Его громкость – форте.
Оно учит тому, что земля – это вращающийся воздух. В том смысле, что нет никакой земли и не может быть.
Но главное, чему оно учит – это сейчас.
В этом, полном полета, сейчас – планы, заброшенные в будущее, как удочки – обрываются.
Пляшущий воздух учит принимать. Он напоминает, что нет никаких гарантий, что ты владеешь своей жизнью в рамках планов о рабочем графике, но – не более.
Все остальное – так зыбко, что присутствие его должно вызывать не чувство уверенности, а только острую благодарность - за то, что оно здесь, сейчас, с тобой, длится.
А исчезновение его вызывать не растерянность или страх, а тоже – благодарность.

ПОСЛЕ

Если хотя бы раз в жизни у человека произошло время птиц, он никогда не станет прежним. Он будет тосковать по себе – по тому, кем он был до того, как птичья стая взорвала все, он даже будет пытаться вернуться. Он найдет симпатичную девушку, станет жить с ней, искать прежнюю уверенность в ее руках и стенах дома.
Но у него перья проросли давно, и не в ту сторону – внутрь проросли, они колют легкие, сдавливают сосуды и вызывают сердечную аритмию.
У него Барток в голове, с его максимально высокой нотой, во время звучания которой мир взрывается взмахом птичьих крыльев – и все-все вращается, и рвутся все лески, и пригородное озеро, на берегу которого сидели вдвоем, вдруг тоже закручивается и взмывает в небо.

ЛИБО СТАТЬ, ЛИБО ПРОПАСТЬ

Да, можно самому стать птицей – либо пропасть. А что делать, если перья выросли не в ту сторону? Какой-то сбой произошел, так что человек теперь – и не человек, и не птица, а человекоптица, или птицечеловек.
И, кроме того, что у него какие-то свои взаимоотношения с воздухом, он отличается тем, что сам создает в других жизнях время птиц. Ему не удается взять такой размах, чтобы время стало всеобъемлющим – таким, когда все летит черт-те куда – нет, на такое он не способен. Но, когда он начинает взлетать, и что-то все-таки в воздухе закручивается наподобие воронки, которую рождает птичья стая – он, неправильный, машет своими крыльями (внутрь проросшими) и отрывается от земли не более, чем на два сантиметра.
Зато разрывает внутренними перьями собственные легкие.

БЛАГОДАРНОСТЬ

Но да, благодарность. Это – сухой остаток. За счет ошибки с перьями благодарность чувствуется еще острее, еще глубже. За каждый шаг, взгляд, букву. За май и сентябрь. За способность перемещаться в пространстве. Ощущать запахи. Видеть предметы. Слушать людей. За присутствие и исчезновение. За книгу на столе, пачку сигарет и кресло. За готовность расстаться с чем угодно в любой момент. За способность чувствовать.
И за время птиц – тоже.
За то, что именно оно – такое время – подвело человека к тому, чтобы стать настоящим.




ПУСТОТА И ПЛАВАНИЕ


ПЛЫТЬ

Человек постепенно перестает быть тем, что он представлял собой раньше. Свойства отваливаются по частям, как ненужные части устаревшего уже механизма. Интерес к тому и к этому, способность делать то или это утрачиваются, а отчаянные попытки ухватиться за них ни к чему не приводят: все, как по мановению, складывается так (или для того), чтобы всякие составляющие человека раньше штуки перестали существовать.
Это – совсем не время птиц с его резкой внезапностью и разрушением всего окружающего. Это - медленный процесс саморазрушения внутреннего, естественное продолжение времени птиц.
Лучшее, что можно сделать – плыть по течению и позволять вещам отмирать, как бы дороги они ни были, какой бы опасной без них ни казалась дальнейшая жизнь.

ТАНЕЦ

Танец саморазрушения – медленный, но ритмичный. Разумеется, партнер ведет. Человек направляется за ним – в его неизвестный, цветастый и сумасшедший, мир, где ничто – ни одна форма – не соответствует тому, каким человек был раньше.
Живя в этом мире, он начинает быть чем-то еще.
Периоды раздражения и отторжения происходящего сменяются бездумной радостью – один эмоциональный пик переходит в другой, не оставляя места для спокойствия и размеренности.
Уход в сложный джаз, какой не умел слушать раньше, почему-то оказывается единственной ниточкой, связывающей с подлинным ядром.
Но чужие люди, странные звуки приходят извне и включаются в танец.

НЕ СВОЕ ДЕЛО

Извне приходит и настоящее не свое дело. Оно – как одежда не по сезону: не может согреть. Оно – как прикуривать сигарету со стороны фильтра. Оно – как писать левой рукой, будучи правшой. Но какая-то команда там, в голове, заставляет им заниматься – и занимаешься: но холодно, дым идет едкий, почерк неразборчивый.

НЕ СВОИ МЕСТА

Вместе с не своим делом приходят не свои места. В них – люди с другим миропониманием, другие цвета и другие звуки, в них все – чужое. Укоренение происходит в них с помощью собственного отсуствия. Чем больше отсутствуешь, тем прочнее положение в чужом месте.
Туда можно идти после работы, оставаться там до ночи, слышать, видеть, усваивать что-то, не имеющее отношение к собственной жизни.

ПЛЕНКА

Отчего-то живет ощущение, будто внешний мир отделен какой-то прозрачной пленкой, сквозь которую невозможно пробиться ни к чему. Ничего не понятно и ничего не слышно: ни снаружи, ни, тем более, внутри.
Способность вкладывать эмоции в исполняемые на басу джазовые мелодии почему-то оказывается подтверждением сохранившейся способности непосредственно и дифференцированно чувствовать: вот же, я еще могу говорить непосредственно из меня – вовне.
Но собственный голос потерян.

ПУСТОТА

В какой-то момент, наконец, теряется практически все, и человек больше не знает, кто он.
Отторжение перекрывает все, срабатывает, как пружина и выталкивает его вовне – неизвестно куда.
Он оказывается один в этой неизвестности, с собственными – но по сути чужими – делами, и внутренней пустотой.



ОРАНЖЕВЫЙ ВОЗДУХ


ПО КРУПИЦАМ

Человек собирает мир по крупицам. С помощью простых органов чувств определяет – что нравится, а что нет; что его, а что нет; что оставляет ощущение наполненности – а что, наоборот, опустошенности.
Предметы из окружающего мира притягиваются сначала по одному – и в пустоте что-то такое, одно, выглядит, как чудо. Например, простое: внезапно выявленная любовь к греческому салату. Или – сложнее – глубокий резонанс с Дэвисом и Колтрейном.
Постепенно таких штук становится все больше, одна цепляется за другую, и та пустота внутри становится местом для чего-то.
То, что действительно есть человек, проступает на поверхность.

СВОЕ ДЕЛО

Свое дело заполняет и оставляет ощущение осмысленности от каждого дня. Это – танец, но совсем другой: такой, в котором ты, настоящий, отвечаешь тому, что вокруг – тоже по-настоящему. Чувство потока захватывает, и несет – но не мимо или по кругу, а именно туда, где должно находиться.
Собственный голос становится слышен.

СВЕТ

И вдруг – свет – начинает бить из всех предметов, из глаз близких, свет появляется между строк читаемых стихов, он сопровождает в пути на работу и с работы, и глубокое переживание целостности всего совершенно захватывает.
Хочется кричать об этом: посмотрите, посмотрите, оно везде, и мы – его неотделимые части.
Целое, его голос, его гармония, согласие с ним и соответствие ему, способность дать ему ответ, подлинное участие в общем танце.

ХВОСТ

И в момент, когда меньше всего этого ожидаешь, оказывается, что человек, будто ящерица, тянул за собой раненый хвост – и именно он, хвост, каким-то странным способом мешал движению, мешал событиям происходить.
Хвост отрубается резко – одним махом, и человек падает, и какое-то время лежит, ошеломленный, пока из него выходит ненужная и лишняя кровь.
Ошеломленность была бы запредельной, если бы не целостность и свет.

ЛЕЖАТЬ

Нужно двигаться осторожно и периодически лежать еще какое-то время. Рядом оказывается согревающий и безопасный человек, вместе с которым можно привести в порядок собственный дом. Найти уют, тихую уверенность и приобрести способность смотреть прямо и вперед.

ВОЗДУХ

Потом открывается окно, и с улицы в комнату врывается невероятный, оранжевый, клубящийся, заполненный летними запахами, воздух.
Окно находится внутри самого человека.

​

​

​

​

ОТПЕЧАТКИ


***

В.Б.

Он умер, стоя в воде,
он умер, стоя по пояс в воде,
он умер мгновенно, на пляже,
стоя по пояс в холодной майской воде.

Что он слышал, когда заболело прямо в воде,
Когда, как трубу, прорвало аневризму аорты,
Детские крики, зовущий голос жены,
Слышал ли он такое, чего не слышали мы.

Что он думал, когда воздух сливался с водой,
Как он видел песок, свой последний песок,
Знал ли он, что последний – и пляж, и минута,
И крик, и зовущий голос жены, и открытый вопрос.

Как остались другие стоять неподвижно,
Когда он перешел из воды не на берег, а в сторону,
Просочился в какую-то брешь между воздухом и водной гладью,
Мгновенно, когда прорвало, когда треснуло вдруг.

Кто ответит, вот брешь, и она затянулась мгновенно,
И я трогаю воздух, он плотный,
Я трогаю воздух, как стенку земного аквариума:
Как прочно и чисто его неземное стекло.

***

То, что внутри меня горит -
мне говорит идти туда,
не знаю где, не знаю как,
и я не слушаю его.

Так рассказал один простой,
без кейса и без пиджака,
в футболке хлопковой
и с книжкой записной.

Он здесь стоит уже давно.
Он не уходит никуда.
В его глазах по самые зрачки
cтоит вода.

Он оставляет все вот так,
он оставляет все вот здесь.
В его растерянных руках
уже все есть.

Возможно, кто-то подойдет
и скажет: ты стоишь богат,
тогда из рук его взлетит
смешная золотая пыль,

и будет в воздухе кружить,
и будет в воздухе сиять,
как будто кто-то накрошил
на улицу волшебных солнц

Пока никто
Не подошел
Стоит вода
Звучит фокстрот

***

Черное полотно дороги разделено надвое
белой разметкой
Не любители правил на это
плевать хотели
Остальные же двигаются
ровными цветными рядами
номерами и брендами
ярким ксеноном
освещая темную плоскость

Он тоже едет на блестящей широкой хонде
само небо кажется раскрывается
навстречу его кожаной куртке
земля содрогается под весом тяжелых ботинок
он становится дико крут по субботам
по понедельникам он надевает галстук
соединяется с офисом
в какой-то общий особый пластик

У каждого свои заглушки
чтобы спрятаться от постоянного взгляда
того, что называется определенным словом,
но лишний раз его произносить не нужно

Чем массивней обувь, прочнее куртка, чем выше скорость,
тем сильнее кажется, что удалось соскочить с прицела,

что удалось спастись от сквозняка и взгляда,
что у белой разметки нет ни конца, ни края


***

Мне нравилось,
как протяжно поет время,
как играют адажио листья,
как человек устало расстегивает рубашку,
как в медленном воздухе будто бы вязнут руки.

Мне нравилось, как сонно бредут
воображаемые караваны верблюдов,
желтые, как песок, бесконечные,
как пустыня.

Мне нравилось,
как постепенно проявляется утро,
как новый свет, будто новый случай,
поднимается над горизонтом,
я думала,

в следующий раз
я тоже
буду адажио
буду протяжно

в следующий раз я тоже
безошибочно буду
как совершенные механизмы
песка и листьев
всего другого

в следующий раз,
в следующий
новый случай

***

Потому что у времени нет ни лица, ни речи,
Мне и в голову не приходит с ним бороться,
Но считать его обороты, ощущать его пробуксовки,
Не отставать, следить за ним, соответствовать.

Если бы этот процесс требовал воли,
То, может быть, он бы не получался.
А так – на сто процентов выходит,
И что-то внутри запустевает, темнеет.

Холодает, сужается перспектива,
Море возможностей превращается в тонкую струйку,
Крона желаний – в отдельно стоящие ветки;
чем проще они устроены, тем лучше.

Нет новостей – хорошие новости,
Ничто не нарушает ход неизбежных событий,
Движения без лица и речи,
Сужения в точку.

***

Людям свойственно ошибаться.
Поэтому он старался
Все больше и больше
Быть похожим на человека.

Две руки уже выросли вместо
Щупальцев длинных,
Две ноги
Вместо круглых присосок.

И глаза все больше и больше
Привыкали видеть
Что-то нечеткое, размытое
За горизонтом.

Что-то такое,
Из-за чего снимается с места,
И двурукий двуногий становится
Еще и крылатым

Что-то такое, отчего ноет
В области внутренней трубки,
И она чем дальше, тем больше
напоминает сердце

***

Он говорит: уже давно не имеет значения,
прирежу за бабки кого угодно,
говорит, и очки его блестят на солнце,
взгляд из-под стекол ироничный, добрый.

В тридцать один в голове еще оставались гайки,
а в тридцать шесть уже ничего не осталось.

Я очень хорошо помню тот возраст,
потому что тогда вообще нужны были деньги.

Неважно, что конкретно тогда случилось.

Когда моя дочь говорит, что хочет какую-то цацку,
смартфон, сапоги за несколько штук, поездку за границу,
я готов перевернуть вверх ногами космос,
только дайте рычаг, остальное дело за малым.

Она еще малое дите, не понимает,
что бабло достается кровью. Действительно кровью.

Что молчите? Со своими гайками в голове так и будете есть картошку.

Я жду своего рычага, он непременно случится,
мне нужно еще год или два продержаться,
и что-то придет, упадет с небес моя манна,
хоть цвета говна, а хоть бы и цвета крови:

Давно не имеет значения.

Отхватить бы большой кусок и забыть о работе.

Так он смотрит, курит, очки сверкают на солнце,
щурится, выдыхает дым, с ожиданием смотрит в небо.


***

У некоторых хватает заряда
У некоторых хватает воли
Они взлетают к небу как космические ракеты
Они уходят под землю как боевые снаряды

Они жмут бравые руки японцев
Бороздят просторы токийских улиц
Потом приезжают в нашу тихую область
И рассказывают о том, что увидели и узнали

Наша молодежь слушает и впитывает как губка
Наши старики обреченно кивают
И мы можем там побывать были бы деньги
Да такого нам никогда не увидеть

Деньги, заветное топливо, которого хватит
На райский билет в страну восходящего солнца
Где всегда автоматизированные туалеты
А ночами лежат на ровном асфальте пьяные токийцы

Где по правилам айкидо никогда никто не нападает первым
Где до совершенства доведены приемы защиты
От перекосившихся хат деревни за пятидесятым километром
От вечеров самогонных от огородных будней

От странных рассказчиков вносящих смуту в ряды
Наших молодцев красных, девиц с черными пятками,
Что топчут свои вспаханные двенадцать соток
Топчут и горя не знают, потому что ничего не знают

Здесь рассказы о чудесах заморских
В общем, то же, что о чудесах загробных


***

Настолько светло, что видны одни очертания, но не сами предметы.

Из ниоткуда, из светлого, ты выступаешь вперед.

Такая осанка бывает у гордецов и завоевателей.

Я приветствую тебя коротким: стой.

Вот и все, что я успеваю сказать
перед тем, как окончательно слепну.

Кем мы становимся после того,
как проходим друг друга насквозь,

кто я, когда выхожу за пределы стены света,
и зрение мое приспосабливается к новому горизонту,

кто ты, когда я оборачиваюсь и вижу твою возню в бытовых предметах,
что это за место, полное тарелок, одежды и мебели,

где, на каком ребре высечена память о том,
что час назад в полной отмене частностей

будто бы само время дало течь и смыло границы,
оставив одно слепое движение к общему темному центру,

из которого после мы разлетаемся
в разные стороны, за пределы, новые горизонты,

звон тарелок и чашек, наш кухонный оркестр,
мы подпеваем, потом смеемся растерянно,

будто забыли о чем-то важном,
будто забыли о том, что вообще мы о чем-то забыли


***

Вот здесь расцветает нечто,
не отвести глаз,
оно поднимается,
раздается в стороны,
оттесняет меня
к краю пейзажа.

Я стою перед ним,
громадным, разросшимся,
цветущим,
и не могу увидеть его
целиком,
только малую часть,
доступную мне
по случайности.

Я поднимаю глаза и прошу
спасти меня от красоты,
и пейзаж отвечает мне
легким дрожанием,
похожим на кинопомехи.

Проскользнув внутрь
сквозь дрожащую пленку
нахожу альков
Сворачиваюсь на полу

Внутри…
кто у кого внутри?

Внутри моего убежища
расцветает нечто,
растет,
оттесняет -

проскальзываю,
прячусь,
вновь попадаюсь
на простую уловку
времени,

движения
во времени,
кто у кого
внутри?

Выхожу,
расцветает,
проскальзываю,
красота



ПРОСТЫЕ ВЕЩИ

1.

О простых вещах говорить шепотом,
едва касаясь уха другого,
едва веря в его барабанную перепонку.

Так февраль укрывает белой неизбежностью,
так говорит время: дудит в неведомую трубочку,
будто детство в стакан с газировкой.

Гортань для звука едва разомкнув,
замереть перед выходом голоса.

Внутренне в «о» превратившись,
молчать его -
с любовью, широко и смиренно.

2.

Каким огромным может быть один шаг,
каким долгим выдох,
если впереди – глубокая яма.

Если в падении, хватаясь за ее черные
земляные стены,
помнящие все прочие полеты,

неожиданно умрешь от удушья -
оттого, что раньше всегда знал это место.

3.

А снег идет так, будто никто ничего не знает,
будто никому ничего не нужно,
будто не было ни выдохов, ни падений,
ни земли всезабирающей.

4.

За городом, где существуют горизонты,
давно вымершие в мегаполисах,
за городом, где проселочная дорога --
слышна мелодия сострадания.

Там с неба падают странные нити,
землю укрывающие светящейся сеткой –
там ты стоишь в восхищении,
сон от пейзажа не отличая.

Если там кто-то знает о том,
как в дрожании воздух мерцает,
как поднимаются из земли к небу неведомые стебли,
как прорастают они в каждое тело,

то не тот, кто, провалившись на самое дно,
исходит гортанным криком,
а тот, кто накрывает ладонью

все – от этого места до линии горизонта.


5.

Вертится колесо истории
Колеса такси вертятся
Вертятся карусели

Вращение свершается

Вертится листок падающий
Вертится вода в раковине
Вертится шар громадный

Вращение свершается

Вертится буква невысказанная
Старик и мальчик в танце кружатся

Вращение свершается

6.

Легко вприпрыжку
Мальчик отделяется от дороги

Прикосновение

Как взлетная полоса
Между им и им натянута

Руки расправляются

Между ладоней протянута

Нить
Взлетная полоса

Прикосновение

Мальчик набирает ход
Неслышные турбины взаимности
Поднимают его вверх

7.

Как странно узнать вдруг,
что ничего не нужно:
ни черное, ни звон, ни столкновения.

Только движение в сторону,
по ровному воздуху,
по натянутой нити,
тонкой, абсолютно прочной.

Как странно узнать,
что ничего не будет, кроме этого:
легкой, тихой воздушной ряби,
расправленных рук,

дрожащего горизонта.

8.

Старик папирусный
Выдыхает
Делает шаг

Белое повсюду деревья торчащие их ветви как лапы паучьи

Тихий свист
Черная земля
Впитывающая земля
Всезнающая земля

Там они сплелись руками своими ребрами костями бедренными

Органический каркас настоящего
Всегдашнее присутствие
Напоминание о родовой несвободе

Всхлипывания
хруст
земли
влажной
сухой
первоосновной.

9.

О простых вещах бессловесным шепотом.
Так говорит о них простертая повсюду верность,
преданность того, что неотменимо.

Так сцепляются руки, люди
проваливаются один в другого.

Так обнаруживает себя огонь –
выпрыгивающий молниеносно
из густейшей тьмы –
такой, как бывает в утробе.

В месте, где мы начинаемся,
не люди еще, не пустота уже –
в это место хочется возвращаться,
чтобы вспомнить о главном.

10.

Вращение свершается.


11.

Зимние птицы, летящие над нашими головами –
может ли правота проявиться полнее,
чем в кажущемся бессмысленным птичьем крике?

Как тут не распластаться, как не оглохнуть,
как не упасть без воли к сопротивлению
перед тем, что так повседневно?

Бывает ли что-нибудь удивительнее
просыпающегося человека, страннее
падающего снега,

Есть ли у дома другой смысл,
кроме возможности возвращения?

Возвращения
к кухонному свету,
ладони,
тихому прикосновению,
глубокому детству?

Есть ли что-нибудь, достойное вздоха или удивления,
кроме подлинно простой вещи?

12.

О простых вещах говорить шепотом, как говорит время.

СТРЕКОЗА

Как вода извивается на дороге,
Капли мячами ненормальными падают
Как отражается в ней походка твоя недокрасная
Выдуманные твои небесные вертолеты –

Так возникает мир в глазах стрекозы.

Стрекоза парящая, крылья ее испещренные,
Ты, под стрекозой проходящий, неведомый,
Вода ты, взглядом отраженная –
Вот, круговорот, круг к кругу, вертится все, так идет все.

Стрекоза, вода голубая, дорогу опоясывающая,
Тающая зима, красная походка, так идешь ты –
Крикни: сюда! Своему отражению, крикни в глаза ее круглые,
В крылья ее паутинчатые: сюда!

Так приближается все.

Столкновение тебя крика со стрекозой пикирующей,
Пересечение со своим отражением плотным –
Вхождение во взгляд стрекозий переливающийся,
Круг к кругу, простое слияние,

Когда все замирает в полноте внезапной.

На зов пикируя, так возникаем мы:
Криком громким над собой произрастая,
Призывая воду текущую, стрекоз небывалых
Нелепые небесные вертолеты –

Так неведомое становится настоящим.

Так красный красным делается,
Зрение неотменимо целым становится.
Так она всеми глазами своими
Сверху на меня обрушивается,

Так в полноте тишиной звенящей стрекоза обращается.

ПРОЩЕНИЕ КРОТА

1.

Возьми из рук моих
мне не принадлежащее:
весь этот хворост, этот рост и пласт.

Пласт временной,
рост костный,
хворост тонкий.

Возьми:

я наклонюсь в тебя так плотно, будто
всем шаром света внутреннего будто
в другого шар стеклянный загляну.

2.

Из центра шара видно как мерцает
не воля, а желание мое.
И как ему навстречу прорастает
мелодия другого бытия.

Из центра шара видно как везде
сужденье трепыхается в узде.

Из шара видно: под его покровом тонким
распахивается в прорыве звонком,
как заново умение прощать:
поющее внимание к вещам.

3.

Я вижу, как в руках несут
не то огонь, не то сиянье –
кругом оранжево вниманье,
и воздух странно полосат.

Что просят люди на дороге,
чего хотят они в дороге –
куда, куда они идут,
и что несут, зачем несут –

как воздух странно полосат,
горит как кожа на ладонях.

4.

Не оставляй меня во мне – поет,
не оставляй,
там глубь и тьма,

водоворот.

Там погружение такое,
что каждое паденье в глубь –
есть черный крот.

Безглазый
Безголосый
И когтистый
Он тихо роет ход

Я звуков этих с малолетства
боюсь

Я во мне
боюсь упасть и рыть куда-то
без зрения
без слуха

Будто

мне снова три
опять двенадцать ночи
и там, в углу, есть кто-то,
он шуршит,

а мама далеко на кухне теплой –
и мне к ней не доплыть, не долететь

5.

Горят как кожа на ладонях
Внимания к вещам горят

Как воздух странно полосат
и те, идущие –

поют,
не говорят


6.

Где бы ни был ты -
во тьме собственной глубокой,
в центре ли светящегося шара,

наклоняясь к другому
протягивая ему ладони

полные странного
никому не принадлежащего света
принимающего любые формы –

в подлинном акте дарения
сам становишься тем, другим.

Вот так идущие отрываются от дороги
заполняя воздух собой как полосками
странным свечением

Поэтому песня их падает сверху как купол
как горящий шар
как внезапное прощение
всех подземных кротов

Поэтому

7.

Возьми из рук моих
мне не принадлежащее:
весь этот хворост, этот рост и пласт.

Пласт водный,
рост земной,
небесный хворост.

Возьми же, ну:

я наклонюсь в тебя так плотно, будто
всем шаром света внутреннего будто
в другого шар стеклянный загляну.

8.

Сужденье трепыхается в узде.
Горящий шар – свободен и везде.




ЛЕСТНИЦА


1.

Поднимайся выше дороги,
Выше травы, выше деревьев,
Выше крыш высоких домов,
Выше антенн на них.

Выше ворон и голубей,
Выше тех, кто парит над ними,
Выше крыльев летящего Боинга,
выше следа его белого.

Выше, радость:
Одна только радость
Может
Так высоко

Где нет никого
Вообще никого
И видно только

Как время стоит -
Как вода без конца и без края
Как вода там, внизу,
Откуда ты родом


2.

Я боюсь своей памяти оттого, что она мала

Только пару раз в жизни
ось, проведенная из сердца музыки
проходит через человеческое сердце

Одно это может заполнить память доверху

Но все же есть еще место
исполнители, инструменты
запоминающиеся
имена

Но есть еще
радость частностей

Тут, внизу,
высоко-высоко

***

Вишневые деревья, майская вода,
сколько имен у памяти: не отделить,
где начинаются озеро и мякоть,
а где рука помнит влагу и вес

Он стоит возле коры в темноте,
по колено в воде, он заговаривает
непроглядное, произнося:
вишня, вишня, вода,

Сколько мне было лет, когда,
впервые лопнула
ягода в моих пальцах

Он стоит, заговаривает темноту,
будто тело способно отяжелеть от слов,
будто может оно прочнее стоять:
я держал в руках эти водные вишни, эту вишневую воду.

Он говорит тише, по пейзажу идет едва заметная рябь,
близится утро, пробивается первый свет,
легчают до невесомости имена,
истончается, рвется

Сколько ему исполнилось, когда нет
ни воды, ни вишни,
ни его, говорившего, тоже нет

***

Если я научусь говорить с тобой,
то только забыв о слабостях своего тела,
любви к красивым вещам, техническим новинкам,
бездумным кафешным прогулкам

Если я заговорю с тобой,
то пойду по глубокому переулку вслепую,
где никто ничего не подаст,
только сердце один удар за другим

Если я осмелею настолько
что забуду о смелости
если я забуду что хотел сказать
то заговорю с тобой

Вот спускается светлая тьма
просыпается незнакомый язык
в меня не имеющего лица другого
кроме тебя отражающего

светится оно круглым
как белая тарелка или луна

едва видимые черты
проявляются исчезают

следуют друг за другом дни
нескончаемой флотилией

мой парус тоже поднят

я делаю первые шаги

***

Я отпускаю тени,
привязанные ко мне накрепко
невидимыми шнурками,

я развязываю узел,
я выхожу на улицу,
я оставляю все как есть

Что для меня этот снег?
Что холодные руки,
скрипящие следы, мерцающие вечерние дома,
город, меняющийся с каждым годом,
один и тот же с самого моего рождения

Что для меня имена,
которые проваливаются в недосягаемость
чтобы смениться новыми,
кафе, мокрые следы, заснеженные куртки,
билетные контролеры, внимательные лица
в концертном зале

Мерцающие приметы, не оставляющие выбора
своим независимым присутствием,
стоянием перед глазами

Я отпускаю; едва успеваю сказать прежде
исчезновения, прежде, чем перемены
наступают, как море,

которое само накрывает,
ни о чем не спрашивая,
ничего не объясняя

***

Ты здесь есть:
я говорю и вздрагиваю,
мне не страшно,
мне не

Я отменяюсь:
откалывается ледяное, большое,
мертвое и чего
не видно

Это не я, в зеркале,
я смотрю и не узнаю,
что-то исчезло,
все-таки это я

Что-то целует мою макушку
с помощью снега,
холодный поцелуй,
бежит по щекам ледяное

Отступить, отряхнуться:
падает пыль,
невидимая паутина,
чужое, мертвое

Бежит ледяное живое,
снег ослепляет

Если просить у света,
то одного:

пусть находится только свое,
пусть случается только живое



***

Синего, синего мне - говорю
отражается в чашке кофе коричневый потолок
дверь открывается закрывается
беззаботные посетители
играют зимним воздухом
он завихряется исчезает сливается с теплым
до нового открытия

Потом я говорю о глухих
о синем-синем
о как играет Диззи Гиллеспи черные очи
черные ночи

Черное-черное
должна я любить
черный кофе черные потолки
танцы черных восьмых шестнадцатых нот
импровизация
черный вечерний воздух
влетающий сквозь приоткрытую дверь
звенящий его холод

Дойти до собственной границы
за которой начинается
танец освобождения

Двери не закрываются всех выдувает
в пустом помещении
разливается синее от пола до потолка

Руку протягиваешь за дверь проверяешь будто
цвет прокрадывается незаметно
от клеток мизинца до шеи до головы

Оглушенная цветом стоишь
думаешь о глухих
думаешь
что они слышат
когда ничего не слышно

Выходи говори
пусть слова
оставляют после себя вкус
соленой синей морской

В землю в землю в землю
в черную черную черную
пока есть радость испытывать форму
пока возможно идти
в землю впечатывая шаги

Пока происходит игра
цвета и воздуха

Я слышу я не слышу я говорю я молчу
снова слышу не слышу молчу говорю

Выхожу попадаюсь выхожу
Заново

***

Натянутая струна света сверкает и звенит
какой день острый
будто не удивительно:
стоит высокая башня людей
принимай
принимаю
как должное

Точный удар острия
разрывает инертную ткань
моего времени

Я должен оставить - оно говорит
привычку двигаться как по катку

Будто это не лестница
будто это не башня

Я чувствую вкус меда
сладость
как ответ на его слова

Я теряю себя одного за другим
одного за другим
слушая о ткани
которая не рвется

Прохожу я и превращаюсь в звук
натянутой струны сверкающей

Накорми меня медом
несуществующих пчел
пока качается башня
пока звенит невообразимо

не то само пространство
не то простое человеческое сердце
усиленное любовью
до нечеловеческой высоты


***

В начисто выбеленных черновиках
в карандашных набросках совершенно стертых
некто заговаривает на другом языке
и я оборачиваюсь удивленно.

Недоумение как детский майский салют
выталкивающий черное из неба мгновенно
и я не успеваю ничего произнести
поддаваясь празднику внезапности

Что-то есть там где ничего быть не может.
вот оно здесь где быть не могло.
вот оно может здесь быть.

вот оно есть

вот оно говорит


***

по снегу второму по снегу который не тает
ответом друг другу
чертили какие-то линии
точки
полоски

прыгали падали сами белея румянясь
и красно-белые шли по домам
не прощаясь

я тороплюсь я спешу запереться где тихо
где почти человеческие глаза
нездешнего мира животных

следы оставались
на том, где ничто не стереть

завтра построим крепость
думали засыпая
с выбоинами бойницами
выше человеческого роста

заболевали

солнце

доставали велосипеды

забывали о крепости

где ничто не стереть