РУССКАЯ ПОЭЗИЯ
МЕЖДУ УЧЁНЫМ И ПОЭТОМ ПРОСТИРАЕТСЯ ЗЕЛЁНЫЙ ЛУГ: ПЕРЕЙДЁТ ЕГО УЧЁНЫЙ — СТАНЕТ МУДРЕЦОМ, ПЕРЕЙДЁТ ЕГО ПОЭТ —
СТАНЕТ ПРОРОКОМ.
Халиль Джебран Джебран, (арабский философ и писатель ХХ века)
Владимир СМОЛДЫРЕВ
Венок несонетов
Годы раннего детства Смолдырев провел счастливо. Дело в том, что он их проплавал. Отец Смолдырева был капитаном, речником. Вместе с ним мальчик несколько лет плавал на колесных грузовых и пассажирских пароходах. Плавал по Дону, по Северному Донцу, по Кубани, по Волге, по Каме. Реки, речники, маленькие пароходы, их особый труд и быт — все это просочи¬лось в его первую книгу. Потом была школа в Ростове-на-Дону. Ростов — особый город. У его лица необщее выражение. Это город южный, шумный, промышленный и в то же время город с большой литературной традицией. Его казачий говор, его пейзажи также отстоялись в стихах Смолдырева.
В Ростове-на-Дону несколько лет тому назад Смолдырев окончил машиностроительный институт и с тех пор работает инженером-конструктором на большом подмосковном заводе.
Владимир Смолдырев
Каждый молодой поэт, если он действительно заслуживает этого имени, тащит на Парнас свое, пережитое, доселе никогда на Парнасе не бывавшее: кто геологию, кто армию, кто родимый колхоз, кто архитектуру.
Может быть, со Смолдыревым в поэзию впервые войдут це¬хи современного большого завода, столь непохожего на завод времен Куприна и даже на завод времен Гладкова.
Пока Смолдырев к этой теме только примеривается, Он на все глядит двойным взором — инженера
и поэта. Рано или поздно это принесет плоды.
Большинство стихов Смолдырева написаны без рифм. Не следует этого пугаться. Шумные обвинения нерифмованного стиха в том, что он заморского происхождения и несвойствен национальной традиции, не имеют основания. Нерифмованным стихом написаны все русские былины и многие русские песни. История рифмованного стиха в России насчитывает двести лет. История нерифмованного стиха уходит в седую старину — в Киевскую и Новгородскую Русь. Нерифмованный стих требует от поэта новых значительных мыслей и свежих чувств. Звоноч¬ки рифм иногда могут заглушить внутреннюю пустоту. В нерифмованном стихе формальных ухищрений меньше, и пустота обнаруживается скорее. Смолдырев упорно торит свою дорожку, непохожую на те, которые торят другие молодые поэты.
Он, вообще говоря, упорный человек. Написал, к примеру, одbннадцать поэм и не представил в издательство ни одной, расправился с ними самосудом. И в упрямом сочетании двух профессий, инженерной и поэтической, тоже есть что-то хорошее, надежное.
Владимир Смолдырев обойдется без пожеланий доброго пути, потому что свой путь он избрал сам.
Это путь добрый, и сойти е него поэта не заставит никакая сила.
Борис Слуцкий
ШЕСТИДЕСЯТНИКИ ЛОЗЫ
40 - 60-е годы прошлого века в нашем Загорском районе происходил весьма примечательный общественный процесс, серьёзно повлиявший на развитие социально-культурных отношений в среде местного населения и приведший впоследствии к тому, что Загорск превратился из небольшого провинциального городка с кустарными промыслами в значительный промышленный, культурный и духовный центр Подмосковья с высокообразованной научно-технической и гуманитарной интеллигентской прослойкой в местном обществе.
Это произошло вследствие почти случайного выбора нашего подмосковного уголка для создания здесь многих важных и достаточно крупных объектов, связанных с ракетно-космической и оборонной отраслями промышленности. Вместе с ними появились научные институты и организации, а для всех этих объектов, соответственно, потребовались в массовом количестве соответствующие кадры специалистов, ученых и инженерно-технических работников разнообразных специальностей и профессий.
За короткий срок с начала 50-х и до середины 60-х годов в район прибыли из многих лучших вузов Советского Союза тысячи молодых специалистов, приезжали и опытные работники с многих родственных предприятий нашей страны. Вырастали рабочие городки и посёлки, шло большое жилищное строительство и в самом Загорске. Появились учреждения образования для подготовки нужных кадров работников из местного населения сельской или кустарной ориентации. В этих учреждениях учились потом дети приезжих, а сейчас учатся уже внуки...
Прибывшие из больших городов и культурных центров молодые специалисты, конечно, сразу повлияли на рост культурного уровня жизни в своих вновь построенных возле предприятий рабочих городках и посёлках. Это можно увидеть на примере нашего посёлка Лоза, появившегося на карте района всего полвека назад, Мне хочется рассказать читателям журнала "КСТАТИ" о некоторых замечательных людях Лозы, с которыми мне довелось жить и работать рядом на протяжении многих лет и которые внесли большой вклад в культурное развитие нашей малой родины.
Есть известный термин "шестидесятники", появившийся ещё в XIX веке после отмены крепостного права в России, которым впоследствии стали называть и людей 60-х годов XX века, причастных к большим переменам того времени в нашей стране и сформировавшихся на волне общественно-политических событий в СССР в хрущёвско-брежневский период нашей истории. Я думаю, с полным правом можно назвать "шестидесятниками" и тех нескольких героев этой публикации, с которыми я познакомлю читателей.
Владимир Смолдырев
Владимир Алексеевич Смолдырев /1939-1971/ приехал в Лозу (поселок в Подмосковье) в 1962 году молодым специалистом вместе с красавицей-женой С.К.Каминской, хрупкой, изящной женщиной. Они оба окончили Ростовский институт сельхозмашиностроения. Лоза в то время вбирала в себя лучших выпускников известных советских вузов, в основном, инженеров-механиков.
За год до этого мы с моей женой Алей приехали сюда из Баку, окончив Азербайджанский Политехнический институт. Володя со Стеллой попали в наш отдел главного конструктора, Стелла с Алей сразу подружились и дружат до сих пор. В 1963 году меня назначили руководителем группы инженеров, и Володя стал моим подчиненным. Мы сблизились ещё больше, стали общаться не только по служебным делам.
Начиная с 1962 года десятки вновь прибывших молодых специалистов стали активно влиять на культурную жизнь маленького посёлка, где до этого единственным развлечением было кино четыре раза в неделю в заводском клубе. Моя однокашница по институту Л.П. Юрасова организовала при клубе народную библиотеку, для которой подарил списанные книги головной московский институт и принесли из домашних библиотек сами молодые специалисты.
Появилась художественная самодеятельность, что было тогда очень модным явлением по всей стране. Как-то министр культуры в хрущевском правительстве Е.А.Фурцева высказалась, что профессиональные театры и актеры не нужны, а надо развивать народные театры и художественную самодеятельность. Кто-то ехидно спросил у неё: "А Вы, Екатерина Алексеевна, пошли бы на приём к самодеятельному гинекологу?" И театры, слава Богу, остались...
С 1963 года в Лозе стали проводиться ежегодные смотры-конкурсы художественной самодеятельности коллективов заводских цехов и отделов, и наш ОГК сразу стал победителем. Володя Смолдырев, Володя Рянцев, Валерий Куняев и многие другие молодые инженеры были в числе самых активных организаторов прекрасного концерта. Я в том концерте спел три красивых песни. За победу нас наградили экскурсионной поездкой в Ригу на служебных автобусах.
В том же 1963 году В. Смолдырев стал инициатором и организатором первой выставки живописи и художественной фотографии в нашем клубе. Оказалось, что он прекрасно рисует акварелью и маслом. Замечательным художником был и В. Рянцев, а Валерий Куняев делал чудесные фотографии, равняясь на модный тогда журнал "Чешское фото". Об этих талантливых инженерах я расскажу позже.
Выставка прошла с большим успехом, выявила много других местных талантов. О ней хорошо отозвались побывавшие тогда у нас в гостях загорские художники Беляев, Сандырев, Барченков. Несколько лет подряд каждую осень наш клуб превращался в интереснейший вернисаж, в котором участвовали даже наши коллеги из Москвы. При клубе открылась художественная студия, которой руководил Володя Рянцев, из неё потом вышли несколько очень талантливых лозовских ребят-художников. Часто проводились вечера поэзии и музыки, организатором их был В. Смолдырев.
А как-то уже в 1966 году Володя протянул мне несколько машинописных листков: "Посмотри, старик, подправь, если что не так..." Это были стихи, он собирался послать их в газету "Московский комсомолец". Меня удивило отсутствие рифм и ритма, но тексты при чтении странным образом вызывали живописные ассоциации в голове, например:
Я копаю картофель
и клубни в гремучие вёдра кидаю.
Я знаю,
наполнившись,
вёдра мои затихнут,
как женщины-хохотуньи,
забеременев,
затихают...
Я поставил в стихах несколько отсутствовавших запятых, исправил опечатки. Когда сказал Володе о своем впечатлении, он прочёл мне целую лекцию о "белых" стихах И. Бунина, о модных течениях в современном стихосложении, об известных западных поэтах У. Уитмене и П. Элюаре, о других, пишущих нерифмованные стихи. Я был сражён его эрудицией. Потом стихи вышли в газете, и Володя подарил мне её на память. Храню этот пожелтевший номер "Московского комсомольца" (№ 271 за 23 ноября 1966 года) до сих пор, поскольку теперь уже все знают замечательного нашего поэта-загорчанина Владимира Смолдырева.
"Когда б вы знали, из какого сора растут стихи ..." - написала А. Ахматова. Меня тоже поражало в стихах В. Смолдырева, как он умудрялся из обычных житейских ситуаций "лепить" неплохое стихотворение.
В подвале, в темноте, в сыром подвале
картофельные клубни зимовали ...
И далее шёл прекрасный философский текст, как эти клубни, почуяв наступление весны, напрасно выбрасывают к потолку подвала свои белые побеги. Мы с Володей вместе хранили по паре мешков картошки на зиму у нашей сотрудницы, жившей в коттедже с погребом. Я не поэт, а он сочинил великолепное стихотворение.
Над Володей взял шефство известный поэт Борис Слуцкий, который помогал тогда многим молодым поэтам, продвигая их в печать, на радио и телевидение. Я помню одну из телепередач по ЦТ с участием В. Смолдырева. Потом он стал сотрудничать с журналом "Сельская молодежь", выпускавшим приключенческий альманах "Подвиг", очень популярный тогда в стране, Володя был редактором-составителем этого альманаха. В 1966 году подборка стихов В.А. Смолдырева "Акварель" вышла в поэтическом сборнике молодых поэтов "Костры".
К этому времени он уже решил уходить из инженеров и всерьёз заняться литературным творчеством. Вместе с несколькими литераторами Загорска, которые потом стали его друзьями, - А. Чиковым, В. Жегловым, В. Сосиным - Володя организовал в городе клуб для молодых и начинающих поэтов, который впоследствии вырос в литературное объединение "Свиток". Сейчас можно сказать, что многие наши местные поэты вышли из "Свитка", например, Надежда Коган, тоже живущая в Лозе. Одно время этим объединением руководил А.С. Горловский.
Работу Володя тогда нашёл в горкоме комсомола инструктором и параллельно трудился в московском издательстве "Молодая гвардия" рецензентом. В этот период пошли нелады в семье, Володя ушёл от Стеллы, оставив ей с маленькой дочерью Ладой лозовскую квартиру, и поселился у какой-то бабки в Хотькове. Потом, в 1971 году это сыграло в его судьбе роковую роль...
В конце 1969 года В. Смолдырев подготовил к изданию книжку стихов "Спираль Архимеда". Весной 1970 года вышли её сигнальные экземпляры. Так случилось, что однажды мы с Алей ехали в Москву на электричке, и в Хотьково в наш вагон сел Володя, которого я уже давно не видел. Мы интересно пообщались, потом он открыл портфель и вынул маленькую книжечку, что-то в ней написал и протянул мне. Это была "Спираль Архимеда" с его фотографией на внутренней стороне обложки (потом, когда уже после его смерти в 1971 году вышел основной тираж, портрета Володи в книжке почему-то не было). "Эльчиевым с уважением. Автор В. Смолдырев. 16 апреля 1970 г." - прочитал я надпись.
Зная его образ жизни в последние годы, а жизнь эта была холостяцкая, безалаберная, с частыми выпивками, я сказал ему: "Володя, я тебя от души поздравляю с первой книгой, очень рад за тебя. Раз уж у тебя есть, как говорят, искра Божья, талант поэта, - береги себя, ещё не одну книжку напечатаешь!" "Де что ты, старик, - ответил он, - все поэты умирали молодыми..." Я вспомнил, как несколько лет назад он читал своё стихотворение, где была строчка "Мне двадцать семь, пора под пистолет" - намёк на лермонтовскую дуэль. Какой-то холодок предчувствия повеял у меня в груди... Всю жизнь я потом вспоминал нашу, как оказалось, последнюю встречу и поражался её случайностью.
Все сослуживцы, пока он у нас работал, любили Володю за лёгкий весёлый характер, общительность, умение вовремя пошутить своеобразным южным, донским говорком. Вид у него с кудрявой светлой шевелюрой был "есенистый". Красивым женщинам и девушкам он при встрече обязательно говорил "целую ручки". Почти сразу мы дали Володе шутливое прозвище "мужчина", оно прочно к нему приклеилось. Дело в том, что он, насмотревшись, видимо, модных тогда ковбойских . фильмов, часто повторял, что "настоящий мужчина должен быть груб, волосат и вонюч", то есть пахнуть потом, вином и табаком. Сам он, конечно, тоже курил. Удивительно, но в то время я как-то прочитал в газете, что в Америке стало модно безволосым на груди мужчинам пользоваться специальными париками, а какая-то фирма выпустила "мужские духи" с ароматом конского пота и табачного дыма! Так что Володя оказался прав.
Жизнь его оборвалась рано и до обидного нелепо. Сильно простудившись, он не обратился к врачу, "лечился" сам водкой, в несколько дней схватил сильнейшую пневмонию и, живя в одиночестве, остался без помощи, потерял сознание и умер в беспамятстве 9 марта 1971 года. Похоронили его на Хотьковском кладбище.
Его помнят очень многие в Лозе и Сергиевом Посаде. К юбилеям поэта в 1989 и 1999 годах выходили специальные выпуски альманахов "Старый город" и "Кладезь" в газете "Вперёд". Друзья В. Смолдырева через сергиево-посадский комитет по культуре выпустили в 1996 году к 25-летию кончины поэта книгу стихов "Запах клевера", включившую и вершину его творчества "Венок несонетов". В замечательных текстах предисловий В. Сосина, В. Жеглова и В. Паршина дана высокая оценка рано угасшему таланту. Тогда же вышла полоса газеты "Вперёд", посвящённая В. Смолдыреву. Писал о поэте и её же "Краеведческий вестник" в 2004 году, отмечая его 65-летие. В 2006 году к 35-й годовщине смерти Володи "Вперёд напечатал мою статью о нём в альманахе "Кладезь". В 2001 году в рамках поэтического конкурса "Посадская лира" учреждена литературная премия его имени для молодых поэтов нашего города.
Мне часто кажется, что если бы Володя не ушел из нашего предприятия, он жил бы до сих пор, и в будущем году мы отмечали бы его семидесятилетие...
Владимир Эльчиев
* * *
Ты мерещилась мне
в голубом оперении солнца,
в потемневших сугробах,
в мерцании долгих огней.
Оправдание ночи,
венок бесконечных бессониц,
ты сегодня опять на рассвете
мерещилась мне.
Были сонны черны,
были корни бугристы и цепки.
Канул камешек слова
в забытую Богом реку,
и светилось насквозь
деревянное кружево церкви
на остуженном ветром
онежском крутом берегу.
Я тебя, как шаман,
вызывал из немыслимой дали,
Из огня и тумана,
из света и снега любви.
Над бескрылым пространством
бескровные губы взлетали,
и всплывали как рыбы,
покатые плечи твои.
Дай приблизиться мне
к пониманию прочности мира,
к утверждению жизни,
во всех проявленьях её,
дай понять на прощанье
значение шёпота: «Милый»,
Дай принять за реальность
Хотя бы виденье твоё!
Дай понять красоту
из волн и откосов песчаных,
из рассвета и ночи
и долготерпения травы,
да увидеть зелёную
зябкую поросль печали
на оттаявшей вырубке
нашей далёкой любви.
* * *
Уходит последний трамвай,
и любовь уплывает лицом на холодном стекле:
гаснут луны и звёзды, и реки,
уснувшие в руслах…
И друзья, как туман, улетают
над жестокой стернею разлуки…
Покидает гнездо беспокойная птица
самолёт покидает утробу ангара
и крыльями блещет прощально,
жёлтый лист отвергает осеннее дерево.
Всё уходит -
Любимое и не любимое.
Всё течёт, как песок между пальцев
Сухой и летучий.
Города погружаются в ночь
умирают дома на пустынных постелях асфальта
человек остаётся вдвоём
со своею работой –
с мерцанием вечности
в мокром кустарнике мозга.
Всё временно, кроме работы, -
Женщины, небо, деревья,
Трава и цветы
и даже сама земля.
Итог распада и соединения,
Итог любви и ненависти
единственная женщина,
которая не изменяет первая,
единственная надежда,
которая никогда не кончается,
свет, что живёт после смерти
источника света.
Всё временно, кроме работы.
Любимая,
ты превратишься
в песчаную узкую отмель,
и волны тебя исцелуют,
и крыльями птицы овеют,
и весла тоски проскрипят над тобою
в уключинах ветра.
Ничто не удержит тебя –
поцелуи мои не удержат.
Ничто не удержит тебя –
даже память моя не удержит.
И новая женщина вспыхнет
на лезвии нового света
и новая песня родится
на дереве древнего слова.
ВЕНОК НЕСОНЕТОВ
Любимая, солнце моё, восходящая в песнях разлуки,
голос бога, идущего в лёгких нарядах созвездий,
вызываю тебя из пространства, забытого светом,
на окружности радуги, рухнувшеё на руки соснам.
Птица – сирин, летящая в синих сполохах сирени,
птица – феникс, горящая в глиняном тигле гнезда,
опали меня пламенем, ветками вечности вспыхни,
остуди меня перьями, мокрыми от поцелуев.
Подари мне любовь с виноградными гроздьями грусти,
с журавлиным журчанием черных истоков печали,
подари мне любовь и позволь мне уйти незаметно.
Приютит и меня беспокойная лодка скитаний,
и блеснёт и исчезнет, как сон как летучая рыба,
золотистая россыпь песка над зелёными вспышками моря.
Золотистая россыпь песка над зелёными вспышками моря,
узкий берег, затерянный в бешенном поиске пены,
ты причал моих пальцев, причал моих губ обожжённых,
бухта радости, бухта дугой обнявшая море.
Если день – ты лежишь и беседуешь с небом и морем,
если ночь – ты блестишь голубыми откосами бёдер,
колыбель колыбелей, к тебе возвращаются волны,
катера подползают, форштевнем царапая камни,
на закате медузы, мои прапрабабки, проходят
и лежат, наслаждаясь теплом, от тебя исходящим.
Лидиянка, рабыня стихий, истощающих злобу,
сочленение пламени с пеплом столетнего снега,
я спрошу у тебя: кто придумал твои очертанья,
кто соткал твоё имя из шелеста грозных прибоев?
Кто соткал твоё имя из шелеста грозных прибоев,
из кочующих капель и шёпота горных обвалов,
из мольбы умирающих в жёлтой пустыне бессмыслиц?
Полотняная ткань в тёмно - синих проталинах песен,
половецкое поле в потухших потоках полыни,
в этом имени всё: и бамбук и болгарская роза,
ритмы Кубы, тамтамы и кардиограммы торосов.
Перекрёсток огней, кульминация гаснущих звуков,
беспокойный и чахлый, больной белокровием колос,
в этом имени всё: нищета, сумасшествие, слава.
Слава тех, кто входил в лабиринты жестокого слова,
сумасшествие тех, кто запутался в дебрях палитры,
и ещё заскорузлые руки того, кто месил неизвестность,
кто слепил твоё тело из нежного гипса туманов.
Кто слепил твоё тело из нежного гипса туманов?
кто нарушил закон превращений и солнцеворота?
кто посмел превзойти и себя и людей и природу?
Эти плечи и грудь, эта странная линия бёдер,
этот свет, излучаемый тенью, и вечная тень междугорий!
Сам Тутмес, может быть, обласкал сновиденья Атона?
Сам Майоль, может быть, снизошёл до презренного гипса?
Кто б ни был, и велик, и прекрасен, и жалок,
кто бы ни был, он был величайший преступник и ангел,
потому что нельзя не любить это крепкое зыбкое чудо,
потому что нельзя не погибнуть, влюбившись в безжизненный камень.
Ты безжизненный камень, бессмертный, безжизненный камень.
ты цветок, раскрывающий губы для влажного трепета неба.
Ты цветок, раскрывающий губы для влажного трепета неба,
ты цветок, напоённый сиреневым соком молчанья,
безответность, вознесшая голову над корневищами леса,
беззаботность, цветущая над муравейником муки.
Порождение леса, земли, перегноя и влаги,
порождение стебля, сосущего жёсткие соли,
ты живёшь вне пространства, вне леса, вне времени года.
Эфемера, подёнка, душистая лампочка ночи,
это культивируешь вечность в сосуде мгновения,
это ты превозносишь бутон над землёю и стеблем.
Если я подойду и нащупаю таинство молний,
и порву провода, подводящие острые токи,
что подаришь ты мне – только вздох аромата и только
ускользающий шарик смертельной серебряной ртути.
Ускользающий шарик смертельной серебряной ртути,
одинокая капля поэзии в море метала,
я ловлю тебя сердцем, вьюнками завьюженной крови,
паутиною пальцев, сплетенной под пологом песен.
Пусть убьёт меня блеск бесконечных твоих безразличий,
пусть убьют меня яды тяжёлых твоих испарений,
лучше смерть, чем бессмертие желчно – зелёной пустыни,
лучше гром и гроза, чем покойное небо покоя.
Помутившийся разум, мудрец, отрицающий мудрость,
алогизмы банальностей, логика трёх потрясений,
принимаю, поэзия, точность твою и текучесть,
принимаю твою обнищавшую гордость любовниц,
и стучится ко мне голубая невеста – разлука –
чёрный день, порождающий белую ночь озарений.
Чёрный день, порождающий белую ночь озарений,
день бездомных видений, оплаканных арфами ветра,
ты пришёл, и массивные двери тоски отворились,
ты пришёл - и бессильное сердце моё онемело.
Деформация времени, длинная дрожь отражений,
окисление золота в залах зелёного зова,
сухожилия криков моих перерезаны ржавым железом,
соловьи поцелуев заброшены в пекло сугробов.
Улетайте, мои лебедята, летите, летите,
длиннокрылая лебедь, растившая вас, улетела.
Пересохли ручьи, и озёра, и реки рассветов,
превращается в тождество запах цветов и бензина,
и сияет в ночи плоскостями пластов чернозёма
борозда обещаний, засеянных зёрнами грусти.
Борозда обещаний, засеянных зёрнами грусти,
награди землепашца ржаным караваем надежды,
накорми голодающих верой в себя и в удачу,
избалуй изобилием жаждущих жалости женщин.
Позови и меня на труды долгожданного лета,
позови и меня на жестокую жатву июля,
зерна грусти моей обрати в золотые колосья,
обмолотом желаний засыпь закрома моих песен.
Пусть приходят к тебе и больной, и богатый, и бедный.
пусть приходят к тебе и талант, и бездарность, и гений,
и счастливый в любви и несчастный в любви пусть приходят.
Ты ничья. Ты любого, как мать, как жена принимаешь.
Ты ничья, потому что тебя разделить не возможно,
Ты ничья, потому что тобой, как огнём, обладать не возможно.
Ты ничья, потому что тобой, как огнём, обладать не возможно.
Ты ничья, потому что в тебе шевелятся спирали вселенных.
Ты и солнце, и ночь, и луна, и звезда, и реальность, и сказка.
Ты и лес, и трава, и поющие контуры грома.
Белоснежное яблоко с розовой кожицей смеха,
белокаменный кокон – дворец и тюрьма шелкопряда.
Я хотел бы тебя разгадать, но тебя разгадать не возможно.
Я хотел бы тебя разлюбить, но тебя разлюбить невозможно.
Ты - сама невозможность, пустой постулат параллелей,
аксиома капризов, курорт коронованный адом,
абсолютная истина, ложь и священная правда.
Ты моя, потому что в тебе полифония смеха и плача,
перекличка законов, случайностей и столкновений.
Ты моя, потому что во мне созревает твоё отраженье.
Ты моя, потому что во мне созревает твоё отраженье,
потому что любовь не зависит от рабства разлуки.
Это свет, что живёт после смерти источника света,
это сон, над которым дневные заботы не властны,
это сад, где растёт синеокая слива свиданий,
это синь, где поёт полевой соловей поцелуя.
Ты, которая знает, что звуки сливаются в песню,
ты, которая знает, что буквы слагаются в слово,
понимаешь ли ты, что и ты только формула сути,
только символ, в котором себя выражает природа?
Это сердце моё говорит в голубой полудрёме,
это губы мои заблудились в условности слова,
это руки мои прокричали из дебрей разлуки:
«Мы едины с тобой, как поэт и поэма едины».
Мы едины с тобой, как поэт и поэма едины.
Мы едины с тобой, как песок и пустыня, едины.
Якорь – цепь, неразрывно летящие в мокрую бездну,
Ливень – лес, непрерывно шумящие осени славу.
Ты и есть мой венок несонетов, соната, сверкнувшая в росах,
половодье, подмявшее серую отмель сомнений,
миллиметр, составляющий квинтиллионы парсеков,
миллиток, заряжающий аккумуляторы мозга.
Я придумал тебя и в тебе навсегда поселился,
стал частицей твоей, стал кристаллом твоих превращений,
насекомым, навек замурованным в бусах янтарных,
отпечатком животного, некогда пившего солнце.
Я в тебе, я внутри, в каждой букве твоей, в каждом слове,
в неразгаданном хаосе, в мудром хаосе природы.
В неразгаданном хаосе, в мудром хаосе природы,
в том хаосе, который из тысячи перестановок,
из десятков и сотен неведомых нам сочетаний
создаёт золотую гармонию жизни и смерти,
в этом хаосе мудрости все, что вы знаете, - чудо.
Чудо – дерево, чудо – река и рекой удивлённый ребёнок.
Чудо – женщина, чуда – пчела и цветок в поцелуе.
Чудо – всё, что вы видите, всё, что не видите, - чуду,
чудо – всё, что вы слышите, всё, что не слышите - чудо,
чудо всё, что вы знаете, всё, что не знаете, - чудо!
Синий крокус – чернильница солнца, пернатая прелесть апреля,
мы с тобой рождены на веселой весенней поляне,
на груди у планеты, забрызганной бликами счастья.
Мы с тобой рождены для того, что бы выпить рассветы.
Мы с тобой рождены для того, что бы выпить рассветы,
те рассветы, которым название горе и радость,
те рассветы, которым название юность и старость,
те рассветы, которым название дружба и братство.
Братство губ, братство тел – братство молнии с мякотью неба,
братство рук, утирающих горькие слёзы любимых, -
это кровные братья всемирного братства народов,
это нежные сёстры немеркнущей дружбы оружий.
Мы живём продолжением, праздником прошлого света,
перекличкою почек, почуявших схватки рожениц.
Мы живём для того, чтобы вырастить деревце детства,
для того, чтобы выстроить светлое здание веры,
для того, чтобы вычеркнуть вечное «но» недоверий,
для того, чтобы встретиться, выплеснуть мед и увянуть.
Для того, чтобы встретиться, выплеснуть мёд и увянуть,
для того, чтобы снова воскреснуть в медовом апреле,
я ищу отголосок гортанного говора грома,
возвращаю волнение в тихое стойбище ветра.
Как темна моя комната, словно кого - то хоронят!
Как печально по стенам течёт традесканция плача!
Как безвольно повисло твоё опустевшее платье!
Как печально, как двери от холода, съёжилась мебель!
Я кричу, но никто не услышит – дома и деревья оглохли.
Я зову, но никто не откликнется. Пусто кругом. Одиноко.
Только сон полнолуния плавает в олове леса,
только звон облаков возникает из меди рассвета,
только эхо кружит над землёй троекратным повтором:
«Любимая, солнце моё, восходящее в песнях разлуки!»
Любимая, солнце моё, восходящее в песнях разлуки,
золотистая россыпь песка над зелёными вспышками моря,
кто соткал твоё имя из шелеста грозных прибоев,
кто слепил твоё тело из нежного гипса туманов?
Ты цветок, раскрывающий губы для влажного трепета неба,
ускользающий шарик смертельной серебряной ртути,
чёрный день, порождающий белую ночь озарений,
борозда, обещаний, засеянных зёрнами грусти,
Ты ничья, потому что с тобой, как огнём, обладать не возможно.
Ты моя, потому что во мне созревает твоё отраженье.
Мы едины с тобой, как поэт и поэма, едины.
В неразгаданном хаосе, в мудром хаосе природы
мы с тобой рождены для того, чтобы выпить рассветы,
для того, что бы встретиться, выплеснуть мёд и увянуть.
Вот, например, квантовая теория, физика атомного ядра. За последнее столетие эта теория блестяще прошла все мыслимые проверки, некоторые ее предсказания оправдались с точностью до десятого знака после запятой. Неудивительно, что физики считают квантовую теорию одной из своих главных побед. Но за их похвальбой таится постыдная правда: у них нет ни малейшего понятия, почему эти законы работают и откуда они взялись.
— Роберт Мэттьюс
Я надеюсь, что кто-нибудь объяснит мне квантовую физику, пока я жив. А после смерти, надеюсь, Бог объяснит мне, что такое турбулентность.
— Вернер Гейзенберг
Меня завораживает всё непонятное. В частности, книги по ядерной физике - умопомрачительный текст.
— Сальвадор Дали
